Потом уже издалека пробился в уши шум невидимого моря. Такое чувство потерянности в мире, и Ялта — уже не Ялта, а город вообще. И я — это не я, а кто-то другой в моем теле: нет ни друзей, ни Москвы… Есть какой-то вор с потерянной судьбой, который придет в каморку, тихо ляжет в угол, глянет на знакомую трещину в стене, а за ней — пьянка и что-то делят.

Обтянутые кровавыми многоточиями дюралайта, странно светятся деревья и арки закрытых летних кафе. Сквозь мятущиеся листья льется свет маленьких витрин. Огни пустых аттракционов. Теплоходы с горбатым дном и большими винтами — на подставках. Вокруг фонаря, как привязанная, то и дело мелькает летучая мышь. Такой черный и бездонный провал Черного моря, так гулко звучат мои шаги, так похоже на шаги робкого человека шуршит за мною грязный целлофановый пакет, что тускло освещенная набережная с огромными декорациями зданий, платанов, магнолий и пальм кажется подмостками моего одиночества, на которые меня вытолкнули, а я горблюсь, пытаюсь спрятаться и ничего не понимаю.

Замер у подземного перехода возле телеграфа.

— Ну что, довольна твоя душенька? — спросил сам у себя и удивился, насколько у меня пьяный голос и что вдобавок я еще икаю.

Шаги каблуков из тьмы переулка. Двое. Я замер. И тихо выступает на свет фонаря маленький ослик, похожий на сумасшедшего. Откуда он здесь? Мы стояли и смотрели друг на друга. Как будто хотел попросить закурить.

Шел, вздыхая и замирая, чтобы не икать. Дальше, там, где начинается улица Куйбышева и всегда журчит вода в арыке, что-то непонятое в сером утреннем тумане. Тихо бормочет радио в «БМВ» с распахнутыми дверьми, милицейская машина, люди в дешевой гражданской одежде склонились над кем-то. Вижу труп, накрытый целлофаном, черную жидкость, кровь, торчащие ноги. «Такие классные, почти новые ботинки». Стоял в отупении. Икота прошла.

II

Светящийся угол дверных щелей. Та вечерняя тишина, когда отчетливо слышно, как люди на верхнем этаже что-то двигают по полу, звонки их телефона. Изредка, когда сверху, с объездной дороги, в окна попадал свет фар, на стене возле дивана появлялись полоски, светящиеся квадраты с мелкой в них жизнью, пятна, похожие на бабочек, — все это беззвучно, невесомо двигалось, переставлялось, кружилось и порхало по комнате.

Страшно. Как страшно каждый вечер, а чего страшно, и сам не знаю. Без денег, без работы, осенью в чужом городе, один на диване в углу — я, неудачник, и это уже не смешно.

Вспомнил, что давно не курил. Забилось сердце, и загорелись кончики ушей.

— Боже, дай мне женщину.

Что же ты сразу не дал мне женщину, которую я раз и навсегда полюбил бы и не мучился бы так?! Не буду ждать звонка от Веры. Все еще жду. Зачем она тебе? Что вы делали бы? Здравствуй, пишу тебе о своих… Нет, не так. Здравствуй, моя самая любимая женщина на Земле… Здравствуй, моя самая любимая женщина на Земле, которой нет у меня.

Внизу, рядом со ступеньками общаги, сидела женщина на скамье. Дискотека — тупик. Безысходно. Опять потом всю неделю из темной воды глаз будут выныривать женские, лиловые головы, а в ушах сама по себе будет биться перепонка.

Смотрел телевизор. Где-то упали акции. Перещелкнул на другой канал. Показывали «Крепкий орешек» на украинском языке, это с непривычки было смешно, но я знал, что голых в этом фильме нет, кроме Брюса Уиллиса. Перещелкнул. И на этом канале упали акции, хоть бы женщина какая-нибудь об этом рассказывала. На ОРТ говорили, что в Америке упали акции, но потом стали неуклонно расти. Выключил звук. На всех биржах маленькие человечки в одинаковых рубашках с надрывом открывали рты, кривили лица, ерошили волосы, дергали галстуки и махали во все стороны руками, складывая из пальцев кружочки и крючки, даже подпрыгивали. В напряженной тишине вдруг громко и сладострастно застонала где-то женщина и замолчала. В телевизоре все вздрогнуло и замерло. Потом снова этот стон.

— Не может быть?! — я застыл, оглушенный.

Что-то сломалось в сердце. И когда это повторилось снова, я с ужасом… и вдруг понял, что это на улице так лает собака. Собака. Это же собака.

— Вообще уже, — голос прервался, и горло самопроизвольно сглотнуло.

Вышел на лоджию и глянул на общежитие. Так же сидит женщина внизу. В синем свете вестибюля золотились ее локоны. Муж, наверное, выгнал — так склонена голова.

Машина. Дерево осветилось неприятно, будто летучие мыши вспорхнули. Эта все сидит на скамейке. Волосы жидко золотятся по плечам. Челка. Лица не видно. Подперла подбородок рукой и ждет чего-то. Еще одна вышла — большая, мужеподобная женщина в спортивном костюме. Впереди собака, мускулистая, приземистая, лопатки в стороны торчат. По-хозяйски обнюхала сидящую золотистую и побежала во двор. Большая женщина посмотрела на сидящую, видимо, что-то спрашивая.

— А ты чё здесь сидишь? — наверное, спросила она.

— ……………… — грустно ответила сидящая. Было видно, что ей не до разговоров.

— ……… па-а‑аня-атно, — видимо, вздохнула большая женщина. — Опять поссорились? Охо-хо, — она закурила.

А сидящей даже не дала закурить. Я бы угостил. А может, и предлагала.

Мол, «на, хоть закури». А та не захотела с горя.

— Ты знаешь, я тебя пригласила бы к себе, — искоса поглядывая на сидящую, сказала большая женщина. Что-то крикнула в сторону, видимо, подзывая собаку. — Но у меня же… ну, ты сама знаешь, что там у меня… Ты же знаешь, что про меня говорят, будто я лесбиянка… это правда! Что-о, ну и трахайся сама? Ну и сиди здесь сама! — разозлилась большая, посмотрела на сигарету и выбросила ее.

— Да вот же я здесь стою! — удивленно сказал я. — В соседнем доме, на четвертом этаже, за шторой! У меня тепло и целых два дивана.

Нахохлилась. Сидит там, угрюмая. Наверняка в сером мохеровом свитере и «вареных» джинсах. А лицо мелкое и злобное. Ну и сиди.

Кухня. На подоконнике, за тюлевой пеленой — МАССАНДРА. портвейн. Красный Крымский. Сейчас если выпью, сразу побегу на набережную.

— А ты ее пригласи!

Застучало сердце. Вспотели ладони. И удивился, что хорошие и простые мысли приходят так поздно. Сидит одна на холоде. Вышел на большую лоджию и тихо сказал: «Девушка, пойдемте со мной на дискотеку».

А муж, наверное, спит давно. А она сидит. А муж курит сигареты одну за одной, клянет ее и думает, как ему хорошо было, пока не женился. А теперь